РАЗДЕЛ 2
ИДЕАЛЬНОЕ В СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ РЕАЛЬНОСТИ: ИСТОРИКО-ФИЛОСОФСКАЯ ПРОПЕДЕВТИКА
2.1. Генезис понимания объективности идеального в античной философии
Впервые в истории проблема идеального была осознана и решалась в древнегреческой натурфилософии. Определим же исходные условия и проследим способ её решения в этой философии, именуемой также досократовской. Оговоримся, что наше исследование не носит историко-философский характер, а представляет логическую реконструкцию реального движения познания категории идеального и потому освобождено от подробностей и зигзагов реального исторического процесса определения этой категории. Заметим также, что в определении досократовской философии как исключительно натурфилософии неявно содержится представление о том, что проблема должного, как специфической определённости исключительно человеческого бытия, стала предметом философского рассмотрения, начиная именно с Сократа, с его требования к человеку - прежде всего познавать самого себя. Мы постараемся показать необоснованность данной точки зрения, и надеемся, что это поможет решить непосредственную задачу нашего исследования - выявить субстанциальную определённость (форму) явления идеального.
Итак, для фисиологов, именно так принято называть философов-досократиков, человек есть тело среди других тел, т. е. является частью, окружающего его мира, поэтому и испытывает на себе действительно только его частичное, ограниченное рамками непосредственного контакта воздействие. Но человек активно ориентируется в окружающем его мире, потому должен при этом опираться на что-то всеобщее для той или иной частной ситуации, хотя чувственность человека, его аппарат отражения внешнего воздействия, то и дело обнаруживает, что предмет совсем не таков, каким он представлялся ещё недавно, порой даже секунду назад. Следовательно, чтобы остановить текучий, уходящий в дурную бесконечность, потому неповторимый и безразличный к какой-либо определённости процесс восприятия, необходимо поставить рядом и сравнить актуальное восприятие со всеми прежними. А сделать это можно лишь в том случае, если прежнее восприятие как-то представлено в сознании, сохранено в памяти, как-то в них зафиксировано. И повседневный опыт подсказывает, что происходит это прежде всего в слове, посредством словесно зафиксированного определения предмета. И тут сразу же обнаруживается, "чтобы знать всё как одно", т. е. познать единство разнообразных представлений о предмете, познать предмет как целостность, отличную от моих представлений, в чём и состоит мудрость, "должно... выслушать не мою, а эту вот Речь (Логос)" [186, 100]. В этой доксограмме Гераклита определённо идёт речь о том, что в процессе словесного определения предмета, в повествовании, высказывании о нём, открывается тот факт, что богатство индивидуального восприятия предмета находится в обратном отношении к действительному знанию о нём. Эта зависимость будет впоследствии внимательнейшим образом прослежена Гегелем в "Феноменологии духа" [37]. Так, например, слова "это" и "здесь", непосредственно обозначающие неповторимость, сиюминутность восприятия, оказываются настолько пустыми, настолько незаполненными содержанием, что под них можно подвести всё что угодно, абсолютно любую реальность или фантом воображения. Отсюда кошмар "вавилонского столпотворения", т. е. ситуации абсолютного взаимного непонимания, порождённой реальным абсолютным безразличием друг к другу сиюминутных состояний одной или многих отдельных психик. Их отношение ко всему, что окружает, в том числе и друг к другу, имеет чисто случайный характер и потому определяется исключительно обстоятельствами данной, определённой ситуации и не имеет значения за её пределами. Это ситуативное, случайное отношение и находит выражение в словесных формах языка типа уже упоминавшихся "это" или "здесь", а также в таких как: "ну", "хлоп", "цыц" и др. Специфика такого рода форм вполне раскрыта в статье Л. И. Бондаренко "Труд, язык, мышление: поэтапное формирование" [21]. На уровне этой "протоформы" человеческого представления о действительности, складывающийся образ её непосредственно вплетён в деятельность человека, потому он и совпадает непосредственно с определённой, особенной ситуацией. Она и определяет воображение человека. Здесь он, хоть и смотрит непосредственно на предмет внешней действительности, на самом деле видит не предмет, а лишь то в нём, что так или иначе затрагивает его, человека, жизнедеятельность, так или иначе способствует или мешает её осуществлению. Как пишет Э. В. Ильенков, анализируя данную форму человеческого мышления, предмет, как таковой, играет здесь лишь роль более или менее прозрачной перегородки, за которой находится та действительность, которую и важно рассмотреть, - умыслы и способы их осуществления в тех или иных формах жизнедеятельности [63, 64]. Но уже в более развитых языках представление о действительности становится другим. Появляется много конкретных терминов, обозначающих, например, листья отдельных деревьев, или какой то специфический снег: летящий, тающий, вчера выпавший и др. Или же встречаются слова, которые можно перевести как "чловекооленеубийство" или "волкооленеубийство". Это привнесение в словесную форму содержания, выражающего конкретные характеристики предмета, определенные часто повторяющиеся действия с конкретным предметом, свидетельствуют о некотором отходе от ситуативной определённости отношения между людьми. Теперь уже из самой словесной формы, зафиксировавшей некое всеобщее объективное содержание, а не из ситуации становится ясно о чём идёт речь [21, 79].
Таким образом, сам факт развития языковой формы указывает на наличие такой реальности, которая только выражается в слове, в логическом определении, а сама по себе, как инвариант, существует до, вне и независимо от какого-либо словесного выражения. И если истолковывать эту реальность рационально, без обращения к божественному провидению, то не так уж трудно увидеть её очертания в виде сугубо телесного