Раздел III
настоящего исследования). Так, пронесенное через всю жизнь воспоминание
образует своего рода «смысловое кольцо», объясняющее то, что в крымском
стихотворении можно было бы принять за дань поэтической традиции: Набоков
действительно однажды «медленно тонул» в Крыму.
Мотив неба, по теории В.Н. Топорова, также входит в «морской» комплекс: «Речь
идет о созерцании неба, вызывающем образ моря и мысли о бессмертии» [184, с.
586]. Этот мотив выпукло отражен в стихотворении Набокова «О ночь, я твой! Все
злое позабыто…»:
И мнится мне, что по небу ночному
плыву я вдаль на призрачном челне,
и нет конца сиянью голубому:
я – в нем, оно – во мне.
Плыву, плыву. Проходят звезды мимо;
к одной, к другой причаливает челн
и вновь летит под шум неуловимый
алмазно-чистых волн [120, I, c. 472].
Закономерно, что лирический герой этого стихотворения равнодушно взирает сверху
на землю, где «все грешное осталось», и с восторгом ощущает ангелов «дыханье /
на поднятом челе!»
В стихотворении «Башмачок», написанном в Ливадии 20 ноября 1918 г., вновь
слышна тоска по знакомым и любимым с детства местам: автор вспоминает «это
счастье душистое», «минувшее чистое» и, «одинокий, в чужой стране», имеет
возможность лишь во сне возвращаться, чтобы бродить «по лугам несравненного
севера».
Та же тоска, смешиваясь с новыми ощущениями восторга, составляет неповторимую
ауру стихотворений молодого Набокова: он хранит воспоминания в «сотах памяти»
(стихотворение «Пчела»), но душа его молода, а потому открыта для новых
переживаний и впечатлений. Эту мысль подкрепляет стихотворение «Озеро» (24
августа 1918 г.):
…Взгляни и в душу мне: как трепетно, как ясно
в ней повторяются виденья бытия!
Как в ней печаль темна, как радость в ней прекрасна…
И как спокоен я! [120, I, c. 477]
Сходная гамма чувств звучит и в стихотворении «Как пахнет липой и сиренью…»,
где поэт называет свою возлюбленную «призраком северного мая» [120, I, с.
475].
Отображение парадоксальной двойственности чувств, испытываемых поэтом на юге, в
Крыму, тем не менее, не было поэтическим изобретением Набокова. Похожие
переживания наполняют и крымский сонет «Пилигрим» А. Мицкевича, который
задается вопросами, поразительно перекликающимися с теми, что задавал себе юный
Набоков:
Передо мной страна волшебной красоты,
Здесь небо ясное, здесь так прекрасны лица,
Так почему ж душа в далекий край стремится,
В былые времена меня влекут мечты? [21 Стихотворение цитируется по изданию:
Мицкевич А. Избранное. – К.: Музична Україна, 1976. – С. 98. ]
Своеобразное объяснение этому феномену можно найти в стихотворении Д. Минаева
«Чудный край! Здесь бьется сердце…», посвященном Крыму, в котором автор
утверждает, что всему виной:
Та привычка роковая
К вечным сумеркам, к туманам,
К бесконечному простору
Наших нив и к тем полянам,
Где не видят люди солнца
Иногда по полугоду,
Где мы грустною любовью
Любим грустную природу [87, с. 57].
Воспоминания о Крыме присутствуют также в стихотворении Набокова «Жук» (1922),
исполненном чрезмерной, гипертрофированной, ориентальной по сути инкрустации:
поэт позволяет себе использование, например, эпитета «блаженная» по отношению
к… розе. В то время как поэтика русской литературы традиционно избегает
подобного рода сравнений, восточная поэзия легко их допускает:
В саду, где по ночам лучится и дрожит
луна сквозь локоны мимозы, –
ты видел ли, поэт? – живой сапфир лежит
меж лепестков блаженной розы [120, I, c. 593].
Отчасти это стихотворение типологически перекликается с крымским стихотворением
А.К. Толстого:
Клонит к лени полдень жгучий,
Замер в листьях каждый звук,
В розе пышной и пахучей,
Нежась, спит блестящий жук [87, с. 25].
Это сопоставление не только выдает знакомство юного Набокова с поэзией графа
А.К. Толстого, но и иллюстрирует определенную степень «эмблемности»,
традиционно свойственную поэтическому восприятию Крыма. Вместе с тем это
сопоставление доказывает факт увлечения Набокова восточной темой, в которую он
проник гораздо глубже своего предшественника.
В стихотворении «Цветет миндаль на перекрестке…» вновь можно проследить влияние
на Набокова окружающей его «восточной» роскоши как крымского пейзажа, так и
крымских бытовых и этнических реалий (в частности национальной татарской
вышивки). В этом стихотворении, написанном в марте 1918г., Набоков, находясь
под впечатлением рано зацветающей крымской весны, восклицает:
Цветет миндаль на перекрестке,
мерцает дымка над горой,
бегут серебряные блестки
по глади моря голубой [120, I, c. 472].
Эта «дымка» цветущего «миндаля» станет впоследствии своеобразным знаком,
маркирующим скрытые крымские автобиографические моменты в прозе Набокова. Так,
в книге «Другие берега» читаем: «Розовый дымок цветущего миндаля уже оживлял
прибрежные склоны, и я давно занимался первыми бабочками, когда большевики
исчезли и скромно появились немцы» [?, c. 270].
И еще раз, в поэме «Крым»:
О, заколдованный, о, дальний
воспоминаний уголок!
Внизу, над морем, цвет миндальный,
как нежно-розовый дымок… [22 Отметим в этом контексте 2-е стихотворение из
цикла М. Волошина «Киммерийские сумерки» (1906-1909), в котором есть строка:
«По долинам тонким дымом розовеет внизу миндаль» [43, с. 19].] [120, I, c.
526]
Крым станет дорог и памятен Набокову не только радостью пережитого здесь
(юноша найдет в Олеизе предмет романтического увлечения – свою «утаенную
любовь»), но и горечью невосполнимой потери: в Крыму погибнет его кузен, Юрий
Рауш, сверстник, друг и поверенный тайн юного Набокова.
1919 г. начинался для семьи Набоковых так же, как и для многих семей,
оказавшихся в похожем положении
- Київ+380960830922