РАЗДЕЛ 2
ЛИТЕРАТУРНОСТЬ И ПРАКТИКА СЕБЯ: АНТРОПОЛОГИЧЕСКОЕ
ИЗМЕРЕНИЕ ЛИТЕРАТУРНО-ФИЛОСОФСКОЙ ДИСКУРСИВНОСТИ
2.1 Антропологический проект: проблема языка выражения
Вовсе не случайным теперь представляется уже возникновение такой философской дисциплины, которая (как в свое время надеялся Кант) смогла бы стать учением о целостном человеке, собрав воедино накопленные до того времени знания в каких-либо самостоятельных и как бы опосредованно нуждающихся друг в друге отдельных сферах, главным образом выделенных и развитых кантианством гносеологии, этике и эстетике. Макс Шелер, прекрасно отдающий себе отчет во всех трудностях создания новой системы знаний, вдохновленный новейшими идеями гуссерлевской феноменологии, смог, тем не менее, избежать в каком-то смысле типично немецкого искуса, возможно, и справедливо называемого за пределами Германии педантизмом, а именно - попытки построить всеохватную доктрину, и создал учение, уже отказавшееся, с одной стороны, от насыщенной "идеальными" концептами классической традиции (прежде всего формалистической кантовской), с другой - отталкивающееся от критики сознания, во многом предугаданной Ницше (и воплощаемой в нем), а также многочисленными представителями философского иррационализма ("философии жизни"); Бергсоном, продолжавшим традицию французского спиритуализма ХІХ века, Зиммелем, Дильтеем и др.
Разумеется, уже само понятие "целостности" человека заставило насторожиться представителей рациональных направлений. В отличие от мыслителей, следующих в своем образе мысли за Августином, т.е. разделяющих взгляд на человеческий предикамент (Тиллих) как на онтологическую невозможность самой целостности (больная (Кассиан), или (у самого Августина) злая воля человека, препятствующая исправлению и восстановлению ставшей порочной человеческой природы), неокантианцы (например, Риккерт), отстаивая методологически выверенную, обоснованную концепцию теоретического "я", всячески отвергали саму попытку говорить о, с их точки зрения, даже филологически небезупречной, категории целостности по отношению к имманентному, т.е. историческому, психологическому и эмпирическому, субъекту, только препятствующей существованию самих основ философской науки, как она и понималась (фактически без исключения) всеми представителями великого дискурса Просвещения начиная с Бэкона и Декарта и заканчивая сразу несколькими европейскими нео-: гегельянством, кантианством и т.п. Справедливости ради необходимо отметить желание позднего Шеллинга создать многоуровневую и разностороннюю философскую систему, в которую органично вошла бы и религия, не являющаяся, как это показал Гегель в "Феноменологии духа", всего лишь свободоориентирующей общество и человека этикой в оболочке эстетических, чувственных представлений, выраженных в мифе и ритуале, и служащей поэтому предметом истолкования для надлежащего "раз-облачения" в виде окончательного "философского" определения, а обладающая собственными познавательными критериями, среди которых одно из главных мест принадлежит понятию интуиции, столь активно впоследствии употребляемое в работах "философов жизни" (а также, с собственными коннотациями, либеральными теологами, например, Шлейермахером).
Когда целая область человеческого духа, религия, оказалась отданной для "предписаний ей требований (нео)кантианства" (Дж. Капуто), то кажущаяся автономность "необходимого порождения духа, вырастающего из глубочайших жизненных корней нашего рода" (Ланге), на первый взгляд является закономерным итогом признания опыта "Другого", столь активно разрабатываемого в наши дни. Кантианский либерализм как христианизирующий (толерантно допускающий этот опыт) критический идеализм, переработанный и дополненный результатами физиологических исследований в русле неокантианства, был вынужден в итоге признать ограниченность науки, которой доступно лишь познание части, но не целого, являющегося предметом творческого вымысла, в равной мере относящегося к метафизике, искусству и религии, представляющих собой "поэзию понятий" (Ланге).
Тяжесть убедительности и доказательности, возлагавшихся то на математику (Платон, Декарт), то на естествознание (Аристотель, Кант), служивших своеобразной гносеологической моделью и подпоркой философии, в ХІХ-ХХ веках переносится на биологию. Начиная с Шопенгауэра, в непримиримом споре с Гегелем использовавшим физиологические наблюдения Галлера, "биологическая" линия в европейском мышлении будет играть чрезвычайно важную роль (Ницше, Шпенглер, прагматизм, Фрейд, Гартман и т.п.) как противостоящая линии идеалистической. Стремление совместить, примирить эти два ключевых вектора мышления вызвали появление на свет новой философской дисциплины - философской антропологии, стремящейся учесть многообразие человеческого опыта, описываемого тем не менее в терминах идущего от Ницше положения о человеке как "еще не установившемся животном".
Попытки Шеллера, Гелена, Плесснера и других мыслителей найти и описать "собственно человеческое бытие" различалось и по тематическим (актуализирующих культурный (Ротхакер), педагогический (Больнов) или религиозный (Хенгстенберг) аспект человеческого существования) признакам, и по методологическим (кантианство, феноменология, хайдеггерианство). Как бы ни акцентировался тот или иной антропологический фундаментальный принцип (например, "избыток побуждений" Гелена) [28, с. 194], нетрудно заметить, что перед нами - еще одна благородная титаническая попытка науки описать, и тем самым "воспроизвести хаос" [103, с. 100]. Символический (в кантианском смысле слова) и объективирующий характер научного описания не ставится под сомнение вообще. Ницшевские и прагматистские идеи имеют чрезвычайно много общего (так считает, например, Рорти), однако литературность ницшевских концепций обеспечила им куда более сильное и обширное влияние на современников и последующие поколения. "Знаковость" и "прозрачность" (Р. Якобсон) языка науки некритично были перенесены для описания "субъекта", каким человек неизбежно явля